Одной из самых острых проблем уходящего года можно назвать отсутствие диалога между властью и обществом, несмотря на лозунг о слышащем государстве, объявленном верхами. Сегодня многие начинают говорить о том, что в 90-е годы прошлого столетия было больше открытости. Так ли это или нет? Об этом разговор с политологом Замиром Каражановым.
МАТЕРИАЛЫ ПО ТЕМЕ:
Парламентская реформа сейчас на стадии зарождения — эксперт
В 1990-е можно было за день зарегистрировать газету — Габдуллин
Казахстан строит государство общего блага — эксперт
– Замир, в 1990-е годы вы только окончили университет, но были уже активно втянуты в политические процессы, происходящие в стране, и поэтому можете сравнивать. Можете назвать отличие того времени от сегодняшнего?
— Открытая дискуссия, полемика, острые споры. Люди тогда не боялись выносить сор из избы — напротив, считали это нормой.
Все эти дебаты происходили в публичном пространстве, на страницах газет, на телевидении в прямом эфире, на пресс-конференциях, иногда даже на улице. Причем на равных в них участвовали как гражданские активисты, так и действующие члены правительства. Более того, даже министры между собой спорили, хотя сидели в одном правительстве. Каждый отстаивал свою позицию, и это воспринималось как естественная часть политической жизни.
В публичном поле ощущался настоящий политический плюрализм. Он позволял не только выпустить «пар», но и глубже разобраться в сути вопроса, услышать разные позиции и точки зрения. Это было прямым антиподом всеобщего «одобрямс» и единомыслия, характерных для застойных советских времен.
Благодаря такой открытости общество могло видеть, как рождаются решения, как сталкиваются интересы, и само училось думать и выбирать. Когда это исчезло, политика стала чем-то далеким, закрытым и безликим.
Неудивительно, что именно в тот период публичная жизнь в Казахстане бурлила как котелок. Для сравнения: в начале 1990-х действовало более 100 общественно-политических движений и организаций. Среди них — либералы-западники и сторонники жесткого госрегулирования, появились национал-патриоты и «зеленые».
Сужение политического поля
— Если сравнивать политиков тех лет и нынешних, то, что сразу бросается в глаза?
— Когда мы говорим о политиках прошлого и настоящего, важно договориться о терминах. Сегодня в Казахстане слово «политик» почти автоматически ассоциируется с руководством страны, официальной властью, членами правительства, акимами и т.д. То есть, с людьми, которые являются частью государственного аппарата. В классическом же понимании политик — это человек публичной сферы, который открыто формулирует свою позицию по ключевым вопросам развития страны, независимо от того, занимает он государственную должность или нет.
Очевидно, что подмена понятия «политик» произошла не на пустом месте. Государство практически вытеснило и заместило собой политику как таковую. Публичная политическая деятельность вне системы власти стала либо маргинальной, либо труднореализуемой. В результате «политиками» у нас часто называют тех, кто находится внутри госаппарата, а не тех, кто мог бы предлагать альтернативные взгляды и пути развития общества.
Такое сужение поля политики сильно ограничивает саму возможность открытого общественного диалога о будущем страны. Второй и, пожалуй, наиболее токсичный эффект — в головах большинства людей политика стала ассоциироваться с митингами. Для многих «заниматься политикой» означает выйти на площадь с плакатом. Хотя сами по себе митинги ничего не дают, кроме попыток привлечь внимание общества. И то не факт, что это получится и, тем более, что-то поменяется. Потому что проблемы известны всем, но все ждут их решения. А митинги и пикеты — это не решение.
Конечно, можно было бы сослаться на социальные сети как открытую дискуссионную площадку. Казалось бы, это раздолье для плюрализма. Но по факту, в соцсетях люди разбежались по «углам» и существуют в замкнутых сообществах. Здесь нет диалога и поиска истины в споре, а есть взаимное убеждение в верности общих взглядов. Все как у сектантов. И вместо того, чтобы расширять кругозор, соцсети стали «мозговым паразитом», который ограничивает мышление людей и генерирует устойчивые, упрощенные, искаженные стереотипы.
Достучаться до небес
— Некоторые аналитики говорят, что управленцы первых двух десятилетий независимости Казахстана были более открытыми, доступными для общения и при этом старались объяснить свои действия. Так ли это было на самом деле или подобные высказывания – абберация?
— Да, в 1990-е и в начале 2000-х такая атмосфера еще сохранялась. Журналисты, активисты, просто инициативные граждане относительно свободно могли попасть на прием к министру или задать ему неудобный вопрос в кулуарах. По воспоминаниям журналистов, двери кабинетов были буквально открыты. Потом появился регламент, требовавший согласования вопросов и аккредитации СМИ. С этого момента добраться до министра стало примерно так же реально, как достучаться до небес.
Конечно, я догадываюсь, с чем связан вопрос. В соцсетях замечаю, что открытость и доступность чиновников и политиков часто воспринимается как ключевой показатель демократичности политической жизни. Но я лично не разделяю эту точку зрения. Доступность, безусловно, желательный, но не основной критерий оценки. Гораздо важнее эффективность, которая должна определяться реальными результатами работы, а не простотой общения.
Кроме того, не стоит обольщаться открытостью. Это, кстати, еще одна «болезнь» нашего времени. За ней может скрываться банальный популизм и заигрывание с публикой. Подлинная открытость политика — это не желание всем угодить, а стремление донести до широкой аудитории свои идеи, цели, суть действий и принимаемых решений.
— И все же, когда говорят о 90-х годах, вспоминают об атмосфере открытости. Чем это объяснить?
— Определенно, все это было прямым наследием последних лет СССР, эпохи перестройки. Гласность, «социалистическая демократизация» с человеческим лицом, первые ростки реального плюрализма мнений — все это еще продолжало дышать в 1991–1995 годах, а местами и дольше.
Законы, принятые в 1989-1991 годах в Казахской ССР и автоматически перешедшие в суверенную республику, выглядели крайне либерально по сравнению с тем, что пришло позже. Например, закон «О печати и других средствах массовой информации» 1991 года исключал цензуру и инструменты давления на СМИ. Закон «Об общественных объединениях» позволял регистрировать партию или движение за считанные дни. Разрешение на митинг в Алматы в 1992–1993 годах можно было получить, а часто и вовсе не получать — никто особо не трогал.
Эта правовая и психологическая инерция обеспечила Казахстану короткий, но яркий период политического плюрализма — с 1991 по 1995–1996 годы, пока не был взят курс на усиление стабильности.
Ее можно было обеспечить за счет повышения эффективности работы политических институтов. Партии, гражданское общество, СМИ — все они призваны поддерживать стабильность и широкий консенсус в обществе. Но закончилось зарегулированностью публичной политической жизни. «Центр тяжести» сместился в сторону «регулятора» — государства, вынужденного поддерживать эту стабильность. В итоге, «ночной страж» стал «дневным дозорным», и эта проблема остается актуальной до сих пор.
Сейчас трудно сказать, был ли «безудержный плюрализм» нормой или отклонением. С точки зрения демократического развития — это была норма. Но ведь сейчас мы наблюдаем, как в США те же СМИ стали пересматривать редакционную политику, хотя законы в стране не изменились. Поменялся лишь президент США, который открыто оказывает давление на медиасферу. И этого было достаточно, чтобы колумнисты с именами пропали из информационной сетки.
Это не прямая цензура, а косвенное давление, которое оказывается эффективным. Владельцы медиа, такие как Джефф Безос (Washington Post) или Патрик Сун-Шионг (Los Angeles Times), стали вмешиваться в редакционную политику — от отмены официальных одобрений оппонентов Трампа до блокировки карикатур на него. В итоге имена вроде Чака Тодда (NBC) или Джима Акосты (CNN) исчезли из эфира, не по закону, а по «благоразумию» — шоу переносят на полночь, а ведущих «отодвигают» в тень.
Министров не знают даже по фамилиям
— Раньше политиков и чиновников знали по именам, а сегодня даже многие общественники не сразу вспомнят, а как зовут того или иного министра. Почему такое происходит?
— Свести все к одной причине невозможно — факторов слишком много. Это, скорее, общая атмосфера времени. Политикой стало интересоваться мало людей, особенно среди молодежи. Сказывается также влияние соцсетей. Они одновременно стали главным источником информации и мощнейшим генератором стереотипов, мемов и коротких роликов. Многих подобное устраивает и глубже разбираться в сути дела никто не хочет. В итоге политическая жизнь воспринимается часто примитивно. Люди не отличают госслужащих от депутатов, акимов от министров и искренне не понимают, зачем вообще нужны политические партии и представительные органы власти.
Дело не в публичной индивидуальности
— С начала этого века сменились несколько премьер-министров страны. Но ни один из них не оставил такого глубокого следа, как Акежан Кажегельдин, Нурлан Балгимбаев или действующий президент Касым-Жомарт Токаев в прошлом веке. Можно ли говорить в этом случае об отсутствии публичной индивидуальности?
— Дело не в публичной индивидуальности или личном бренде. В данном случае имело место сочетание нескольких факторов. Прежде всего, это был период, требовавший решительных мер из-за острого экономического кризиса. Чтобы его преодолеть, необходимо было обновить законодательную базу, о чем впоследствии неоднократно говорилось. Также в 1995 году была принята новая Конституция, предоставлявшая больше свободы действий правительству.
Именно это способствовало тому, что первые правительства оказались самыми дееспособными в истории Казахстана, а имена их руководителей остались в памяти населения. Кроме того, их работа предопределила будущее развитие страны. По крайней мере, до рубежа 2009-2010 годов, когда Казахстан, как и весь мир, столкнулся с глобальным финансовым кризисом. Он также способствовал повсеместному усилению роли государства, прежде всего в экономиках стран. Но наивно полагать, что это не отразилось и на общественной жизни.
В принципе, конституционный и правовой режим работы правительства с того момента не сильно изменился, т.е. фундаментальные основы остались. При этом поменялся подход к работе самого правительства. Мы не видим в его составе волевых и ярких людей, не слышим интересных идей и предложений. Его деятельность свелась к рутинной работе. Это создает эффект «маски без лица». Стоит ли удивляться тому, что люди перестали знать министров поименно?
На рубеже столетий в стране была инициирована административная реформа. Теперь в законе было прописано, что на должность премьер-министра могут претендовать только политические служащие. Но там же было четко прописано, что «политический служащий — это госслужащий». Выходит, что правительство может возглавлять только выходец из системы госслужбы, которая, судя по жалобам граждан и недовольству сразу двух президентов, не самая благоприятная среда для поставки эффективных кадров. В итоге премьеры — воплощение образа исполнительного чиновника.
Правительство — это, безусловно, госорган, однако по своей сути оно должно стоять над госаппаратом. У нас же оно оказалось частью его. Это в корне неверно. Правительство — это не просто государственный орган и уж точно не комитет. В конституционной теории правительство — это высший орган исполнительной власти, обладающий политическим характером, а не административная структура или «государственная бухгалтерия». По своей природе оно должно концентрировать и выражать политическую волю, задавать стратегический курс и нести ответственность за свои решения.
В Конституции Франции, элементы которой, кстати, Казахстан когда-то заимствовал, мы читаем: «Правительство определяет и проводит политику нации». Одна формулировка звучит как вызов и миссия. В казахстанской Конституции на этот счет говорится, что «правительство осуществляет исполнительную власть РК, возглавляет систему исполнительных органов и осуществляет руководство их деятельностью». Уже в определении слышим реквием. В нем нет цели, а значит — смысла существования. Возглавление, руководство — это не миссия, это управленческий процесс.
— Не могу не вспомнить о выражении про «киндер-сюрпризов». Согласитесь, в тот момент г-н Токаев проявил характер, отозвавшись так о нуворишах, занимавших высокие государственные посты, но мало что делавших для самого Казахстана. Ваш комментарий?
— Сам Касым-Жомарт Токаев в книге «Преодоление» объяснял эту тенденцию как побочный эффект рыночных реформ и проводил параллель с событиями в Китае на площади Тяньаньмэнь. «Экономические реформы, — писал он, — могут быть сопряжены с крупными политическими и социальными потрясениями». То есть, реформы рождают новую группу населения, которая, в свою очередь, порождает новые политические требования, обусловленные их амбициями.
На постсоветском пространстве, о котором, кстати, Токаев также упоминает в книге, происходил иной процесс — стремление олигархов влиять на принятие решений. Можно вспомнить слова российского олигарха Березовского, которые он говорил президенту РФ Путину: «Я не хочу власти, я хочу, чтобы власть ко мне прислушивалась».
В отличие от России, где все происходило естественным, хотя и неблагополучным образом, в Казахстане появлению бизнеса в госуправлении предшествовал прямой призыв Нурсултана Назарбаева вовлекать в него представителей отечественного предпринимательства. Официально это объяснялось необходимостью внедрения рыночных подходов, эффективности и современного менеджмента в госструктуры, которые были отягощены советскими кадрами.
Некоторые из них откликнулись с энтузиазмом, после чего заговорили о «младотюрках». Но этот брак по расчету госаппарата со «старыми кадрами» и нарождающегося бизнеса продержался недолго, распавшись со скандалом, выяснением отношений и даже разделом имущества. Точку в этом процессе поставил сам Назарбаев, который собрал политически ангажированных «младотюрков» и озвучил новую формулировку: сначала экономика, а потом политика.
Говорить о том, что после этих бурных событий бизнес отказался от идеи влиять на процесс принятия решений в Казахстане, было бы неверно. Но он усвоил для себя важный урок: деньги любят тишину. Как сказал тот же Березовский, он попрощался, но не ушел. И это не прошло бесследно.
Как отметил в январе 2022 года Токаев на встрече с крупным бизнесом, всего около 162 человек концентрируют в своих руках половину активов страны. Проблема заключалась не только в самой собственности, а в том, что это подрывало конкуренцию, делало экономику неэффективной, плохо поддающейся диверсификации, и породило проблему субсидирования бизнеса из бюджета под непрозрачные проекты. Все это сказывалось на уровне неравенства и благосостояния граждан.
Конструктивный диалог исчезает
— Почему же сейчас у нас практически нет открытого разговора и того, чтобы вещи называли своими именами?
— Нет ничего проще, чем начать открытый разговор и называть вещи своими именами. Вопрос только в том, к чему это приведет. Мы видим, что из публичного пространства, в том числе, из соцсетей, вымывается конструктивный диалог. Отсутствует должная экспертность. Есть только критика, за которой не следует предложений и даже попытки разобраться, что произошло. В условиях низкого уровня доверия и слабой эффективности политических институтов это может привести к всплеску популизма, дестабилизации и радикализма.
Нечто подобное сейчас наблюдается в развитых демократиях, где как раз можно вещи называть своими именами. Но это приводит к росту влияния радикальных политических сил, националистов и сторонников «жесткой руки». В результате к власти приходят не конструктивные, а деструктивные политики. Это неизбежно скажется на развитии этих стран, и, очевидно, не в лучшую для них сторону. В такой ситуации представляется оптимальным придерживаться формулы: «тише едешь, дальше будешь».
Тем более в современных геополитических реалиях, когда внешние вызовы и риски на чаше весов иногда перевешивают внутренние. Такая политика приносит свои плоды не только Казахстану, но и нашим соседям по центральноазиатскому региону. Все-таки наши страны, сталкиваясь с серьезными внешними угрозами, последние годы показывают высокую динамику экономического роста.
Слова могут вырвать из контекста
— В чем причина того, что общение власти и общества настолько изменилось?
— В интернете встречаются фотографии начала 1990-х годов, где видим знаковые личности в окружении людей, причем иногда случайных. На сделанных после 2000-х годов снимках замечаем дистанцию, как при карантине COVID-19. Проблема явно не в пандемии, и она возникла задолго до нее, и способствовало тому, что пропал живой разговор и нормальная коммуникация.
Проблема носит глубокий характер и, скорее всего, связана с низкой эффективностью политических институтов, которые плохо артикулируют интересы населения, не могут реагировать на проблемы населения и, как следствие, деформируют коммуникацию между властью и населением. Это ведет к тому, что одни избегают общения, а другие оказываются критически настроенными. В целом, подрывается доверие в обществе, в политической сфере, а страдать от этого будут все.
В такой ситуации любое общение несет риск. Чиновник понимает, что живой разговор может выйти из-под контроля, а любая фраза будет вырвана из контекста и разнесена по чатам. Что, кстати, часто и происходит. Поэтому проще вообще не встречаться с людьми, сидеть в кабинете и отвечать только через пресс-службу.
— Многие граждане и СМИ жалуются на то, что прямые обращения к власти не находят ответа или же вместо принятия мер следуют только отписки. И это притом, что власти провозгласили лозунг о «слышащем государстве», предполагающем диалог. Что мешает наладить по-настоящему действенный диалог?
— Одно дело провозгласить принцип, другое дело его реализовать. Это разные вещи. Но люди понимают все упрощенно, полагая, что подобные перемены происходят за одну ночь, а на утро будет уже все по-другому. Но это так не работает.
Причину, по которой государство плохо слышит, правильно будет искать в тех противоречиях, которые имеют место в недрах госаппарата: в механизме отбора кадров, в их компетенции и мотивации, в полномочиях государственных органов и их громоздкости.
Не случайно же Президент призывает госслужащих быть инициативными и брать на себя ответственность. Для этого в Казахстане создавали молодёжные и президентские кадровые резервы. Все это способы решить старые проблемы госслужбы. Но, скорее всего, мы подходим к моменту истины: «Лошадь сдохла – слезь». Очевидно, что в Казахстане назрела необходимость радикальной реформы госслужбы, а в некоторых случаях самого госаппарата.
Чиновник, как и любой человек, будет идти по пути наименьшего сопротивления. Трудных путей никто не ищет. Если этот путь заканчивается отписками, то это говорит о том, что в госаппарате есть проблемы, и они не обязательно могут быть связаны с конкретным должностным лицом и его мотивами. Вполне допускаю, что этому лицу просто не хватает полномочий или компетенции для того, чтобы вмешаться и решить проблему.
Необходимо учитывать, что государство не всемогущий Левиафан, оно действует в правовом поле, которое его может ограничивать. Тем более, в наше столетие, когда устойчивое развитие и вопросы стабильности трудно представить без дееспособной партийной системы, сильных СМИ, крепкого гражданского общества, эффективного местного самоуправления. В таком случае государство становится одним из элементов сложного политического механизма. Но при этом важным.
Помогут ли жесткие меры
— Глава государства не однажды сетовал на то, что его указания саботируются, однако ситуация не меняется. Изменится ли положение, если президент Токаев начнет применять жесткие меры по отношению к саботажникам и тем, кто не исполняет свои прямые обязанности?
— Сами по себе жесткие меры не дадут эффекта. Поскольку проблема кроется не столько в самих людях, сколько в госслужбе и ее внутренних противоречиях. С ними в разной степени сталкиваются как население, так и чиновники, которых в соцсетях клеймят «саботажниками». Важно учитывать, что Минотавр был не просто чудовищем лабиринта. Он сам стал его первой жертвой, точно так же, как и все другие, кто в нем оказался. Поэтому не с ним стоит бороться, а демонтировать стены лабиринта.
Критика госслужбы остается сквозной темой на протяжении последних двух десятилетий. Если Назарбаев указывал на то, что бумага заменила собой реальные проблемы из-за чрезмерного роста документооборота, то и при Токаеве нарекания не прекращаются.
В связи с этим действующий президент предпринимал меры, которые были направлены на профилактику «хронических» болезней. В 2022 году им был подписан указ «О мерах по дебюрократизации деятельности государственного аппарата», и совсем недавно, в 2024 году, была принята новая «Концепция развития государственной службы РК на 2024–2029 годы». Также сейчас готовится новый закон «О государственной службе».
Несмотря на все эти меры, проблемы пока остаются. И их никто не прячет. В январе этого года в послании Токаев отмечал, что «только в Администрацию президента в прошлом году поступило свыше 50 тысяч обращений, а во все государственные органы страны — почти четыре миллиона. Данный показатель увеличивается из года в год». По данным Генпрокуратуры, за первое полугодие 2025 года поступило более 2,7 млн обращений от граждан на работу госорганов. Очевидно, что в госсистеме накопились проблемы. Да и сама она, как отметил выше, плохо вписывается в современные реалии.
В сложившейся ситуации нет смысла искать виновного за все беды или «демонизировать» в соцсетях чиновников. Мы все оказались заложниками обстоятельств и накопившихся проблем, и выходить должны из ситуации сообща, без деления «на своих и чужих». Поскольку без доверия любые перемены, реформы рискуют быть непонятыми, не принятыми и, как следствие, обреченными на провал.
Фото из открытых источников
